Неточные совпадения
В полку не только любили Вронского, но его уважали и
гордились им,
гордились тем, что этот
человек, огромно-богатый, с прекрасным образованием и способностями, с открытою дорогой ко всякого рода успеху и честолюбия и тщеславия, пренебрегал этим всем и из всех жизненных интересов ближе всего принимал к сердцу интересы полка и товарищества.
Вместе с этим Степану Аркадьичу, любившему веселую шутку, было приятно иногда озадачить мирного
человека тем, что если уже
гордиться породой, то не следует останавливаться на Рюрике и отрекаться от первого родоначальника — обезьяны.
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и
горжусь, что у меня друг такой великий
человек. Однако ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
И… и главное, он такой грубый, грязный, обращение у него трактирное; и… и, положим, он знает, что и он, ну хоть немного, да порядочный же
человек… ну, так чем же тут
гордиться, что порядочный
человек?
Этот Андрей Семенович был худосочный и золотушный
человек, малого роста, где-то служивший и до странности белокурый, с бакенбардами, в виде котлет, которыми он очень
гордился.
Он видел вокруг себя
людей, в большинстве беспартийных, видел, что эти
люди так же, как он,
гордились своей независимостью, подчеркивали свою непричастность политике и широко пользовались правом критиковать ее.
Клим видел, что Томилина и здесь не любят и даже все, кроме редактора, как будто боятся его, а он, чувствуя это, явно
гордился, и казалось, что от гордости медная проволока его волос еще более топырится. Казалось также, что он говорит еретические фразы нарочно, из презрения к
людям.
Гусаров сбрил бородку, оставив сердитые черные усы, и стал похож на армянина. Он снял крахмаленную рубашку, надел суконную косоворотку, сапоги до колена, заменил шляпу фуражкой, и это сделало его
человеком, который сразу, издали, бросался в глаза. Он уже не проповедовал необходимости слияния партий, социал-демократов называл «седыми», социалистов-революционеров — «серыми», очень
гордился своей выдумкой и говорил...
Самгин возвратился в столовую, прилег на диван, прислушался: дождь перестал, ветер тихо гладил стекла окна, шумел город, часы пробили восемь. Час до девяти был необычно растянут, чудовищно вместителен, в пустоту его уложились воспоминания о всем, что пережил Самгин, и все это еще раз напомнило ему, что он —
человек своеобразный, исключительный и потому обречен на одиночество. Но эта самооценка, которой он
гордился, сегодня была только воспоминанием и даже как будто ненужным сегодня.
Слушая его анекдоты, Самгин, бывало, чувствовал, что
человек этот
гордится своими знаниями, как
гордился бы ученый исследователь, но рассказывает всегда с тревогой, с явным желанием освободиться от нее, внушив ее слушателям.
Толчки ветра и
людей раздражали его. Варвара мешала, нагибаясь, поправляя юбку, она сбивалась с ноги, потом, подпрыгивая, чтоб идти в ногу с ним, снова путалась в юбке. Клим находил, что Спивак идет деревянно, как солдат, и слишком высоко держит голову, точно она
гордится тем, что у нее умер муж. И шагала она, как по канату, заботливо или опасливо соблюдая прямую линию. Айно шла за гробом тоже не склоняя голову, но она шла лучше.
Она по временам кидала на него глубокий взгляд, читала немудреный смысл, начертанный на его лице, и думала: «Боже мой! Как он любит! Как он нежен, как нежен!» И любовалась,
гордилась этим поверженным к ногам ее, ее же силою,
человеком!
Он, конечно, был горд этим, но ведь этим мог
гордиться и какой-нибудь пожилой, умный и опытный дядя, даже барон, если б он был
человек с светлой головой, с характером.
Стильтон в 40 лет изведал все, что может за деньги изведать холостой
человек, не знающий забот о ночлеге и пище. Он владел состоянием в 20 миллионов фунтов. То, что он придумал проделать с Ивом, было совершенной чепухой, но Стильтон очень
гордился своей выдумкой, так как имел слабость считать себя
человеком большого воображения и хитрой фантазии.
— Каково: это идеал, венец свободы! Бабушка! Татьяна Марковна! Вы стоите на вершинах развития, умственного, нравственного и социального! Вы совсем готовый, выработанный
человек! И как это вам далось даром, когда мы хлопочем, хлопочем! Я кланялся вам раз, как женщине, кланяюсь опять и
горжусь вами: вы велики!
Думала: «При людях-то
возгордится и простит, отдаст дом сиротам», только не так оно вышло.
Это был очень маленький и очень плотненький французик, лет сорока пяти и действительно парижского происхождения, разумеется из сапожников, но уже с незапамятных времен служивший в Москве на штатном месте, преподавателем французского языка, имевший даже чины, которыми чрезвычайно
гордился, —
человек глубоко необразованный.
Он вспомнил, как он когда-то
гордился своей прямотой, как ставил себе когда-то правилом всегда говорить правду и действительно был правдив, и как он теперь был весь во лжи — в самой страшной лжи, во лжи, признаваемой всеми
людьми, окружающими его, правдой.
Нехлюдов слушал его хриплый старческий голос, смотрел на эти окостеневшие члены, на потухшие глаза из-под седых бровей, на эти старческие бритые отвисшие скулы, подпертые военным воротником, на этот белый крест, которым
гордился этот
человек, особенно потому, что получил его за исключительно жестокое и многодушное убийство, и понимал, что возражать, объяснять ему значение его слов — бесполезно.
Но незнакомые
люди часто приставали к ней, и от них, как она рассказывала, спасала ее ее большая физическая сила, которой она особенно
гордилась.
— Дурак! — не мог удержаться не сказать Нехлюдов, особенно за то, что в этом слове «товарищ» он чувствовал, что Масленников снисходил до него, т. е., несмотря на то, что исполнял самую нравственно-грязную и постыдную должность, считал себя очень важным
человеком и думал если не польстить, то показать, что он всё-таки не слишком
гордится своим величием, называя себя его товарищем.
В особенности развращающе действует на военных такая жизнь потому, что если невоенный
человек ведет такую жизнь, он в глубине души не может не стыдиться такой жизни. Военные же
люди считают, что это так должно быть, хвалятся,
гордятся такою жизнью, особенно в военное время, как это было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью на войне, и потому такая беззаботная, веселая жизнь не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее».
И такой взгляд на свою жизнь и свое место в мире составился у Масловой. Она была проститутка, приговоренная к каторге, и, несмотря на это, она составила себе такое мировоззрение, при котором могла одобрить себя и даже
гордиться перед
людьми своим положением.
В окружном же суде он служил со времени открытия судов и очень
гордился тем, что он привел к присяге несколько десятков тысяч
человек, и что в своих преклонных годах он продолжал трудиться на благо церкви, отечества и семьи, которой он оставит, кроме дома, капитал не менее тридцати тысяч в процентных бумагах.
Русский
человек привык думать, что бесчестность — не великое зло, если при этом он смиренен в душе, не
гордится, не превозносится.
Я никогда не хотел
гордиться перед
людьми.
«Яр» тогда содержал Аксенов, толстый бритый
человек, весьма удачно прозванный «Апельсином». Он очень
гордился своим пушкинским кабинетом с бюстом великого поэта, который никогда здесь не был, а если и писал —
Л. Толстой говорил о Федорове: «Я
горжусь, что живу в одно время с подобным
человеком».
По некоторому такту, принятому ими за правило, Епанчины любили смешивать, в редких случаях бывавших у них званых собраний, общество высшее с
людьми слоя более низшего, с избранными представителями «среднего рода
людей», Епанчиных даже хвалили за это и относились об них, что они понимают свое место и
люди с тактом, а Епанчины
гордились таким об них мнением.
Раиса Павловна со своей стороны осыпала всевозможными милостями своего любимца, который сделался ее всегдашним советником и самым верным рабом. Она всегда
гордилась им как своим произведением; ее самолюбию льстила мысль, что именно она создала этот самородок и вывела его на свет из тьмы неизвестности. В этом случае Раиса Павловна обольщала себя аналогией с другими великими
людьми, прославившимися уменьем угадывать талантливых исполнителей своих планов.
Он считал себя выше
людей и
гордился собой.
"Если вы захотите узнать от крутогорских жителей, что я за
человек, вам наверное ответят: «О, это собака!» И я не только смиренно преклоняюсь перед этим прозвищем, но, коли хотите, несколько даже
горжусь им.
Перед героями простые
люди обязываются падать ниц, обожать их, забыть об себе, чтоб исключительно любоваться и
гордиться ими, — вот как я понимаю героев!
Даже m-me Потвинова, которая, как известно, любит только молоденьких молодых
людей, так что по этой страсти она жила в Петербурге и брала к себе каждое воскресенье
человек по пяти кадет, — и та при появлении столь молодого еще начальника губернии спустила будто невзначай с левого плеча мантилью и таким образом обнаружила полную шею, которою она, предпочтительно перед всеми своими другими женскими достоинствами,
гордилась.
Мне легко было перенесть их презрение, потому что я сама их презирала; но вы, единственный
человек, которого я люблю и любовью которого я
гордилась, — вы стыдитесь моей любви.
Вся Москва от мала до велика ревностно
гордилась своими достопримечательными
людьми: знаменитыми кулачными бойцами, огромными, как горы, протодиаконами, которые заставляли страшными голосами своими дрожать все стекла и люстры Успенского собора, а женщин падать в обмороки, знаменитых клоунов, братьев Дуровых, антрепренера оперетки и скандалиста Лентовского, репортера и силача Гиляровского (дядю Гиляя), московского генерал-губернатора, князя Долгорукова, чьей вотчиной и удельным княжеством почти считала себя самостоятельная первопрестольная столица, Сергея Шмелева, устроителя народных гуляний, ледяных гор и фейерверков, и так без конца, удивительных пловцов, голубиных любителей, сверхъестественных обжор, прославленных юродивых и прорицателей будущего, чудодейственных, всегда пьяных подпольных адвокатов, свои несравненные театры и цирки и только под конец спортсменов.
Я был молод, силен,
гордился своим положением, дружеским отношением с
людьми, имена которых незабвенны.
— Не желай, — сказал он, — во-первых, только тот
человек истинно счастлив, который умеет довольствоваться скромною участью, предоставленною ему провидением, а во-вторых, нелегко, мой друг, из золотарей вышедши, на высотах балансировать! Хорошо, как у тебя настолько характера есть, чтоб не
возгордиться и не превознестись, но горе, ежели ты хотя на минуту позабудешь о своем недавнем золотарстве! Волшебство, которое тебя вознесло, — оно же и низвергнет тебя! Иван Иваныч, правду я говорю?
Если три, четыре века тому назад, когда
люди гордились своим военным искусством, вооружением, когда убивать
людей считалось доблестью, были такие
люди, то ведь теперь таких
людей нет, а все
люди нашего времени не употребляют и не носят оружия, и все, исповедуя правила человеколюбия, сострадания к ближним, желают того же, что и мы, — только возможности спокойной и мирной жизни.
Все знают, что если грех убийства — грех, то он грех всегда, независимо от тех
людей, над которыми он совершается, как грех прелюбодеяния, воровства и всякий другой, но вместе с тем
люди с детства, смолоду видят, что убийство не только признается, но благословляется всеми теми, которых они привыкли почитать своими духовными, от бога поставленными руководителями, видят, что светские руководители их с спокойной уверенностью учреждают убийства, носят на себе,
гордясь ими, орудия убийства и от всех требуют, во имя закона гражданского и даже божеского, участия в убийстве.
Все эти
люди, ехавшие на убийство или истязание голодных и беззащитных, тех самых
людей, которые кормят их, имели вид
людей, которые твердо знают, что они делают то, что нужно делать, и даже несколько
гордятся, «куражатся», делая это дело.
И вот
человек этот, жестокий, рабовладелец тысяч
людей, устроив для искалеченных на его работе
людей домики с двухаршинными садиками, и кассу, и богадельню, больницу, вполне уверен, что он этим с излишком заплатил за все те погубленные и губимые им физически и духовно человеческие жизни, спокойно,
гордясь ею, продолжает свою деятельность.
— Сказано в ней, — слышал Кожемякин внятный, повышенный бас, — «пусть
человек гордится тем, что любит род человеческий…»
— Что ж делать, братец? Я даже
горжусь… Это ничего для высокого подвига; но какой благородный, какой бескорыстный, какой великий
человек! Сергей — ты ведь слышал… И как мог я тут сорваться с этими деньгами, то есть просто не понимаю! Друг мой! я был увлечен; я был в ярости; я не понимал его; я его подозревал, обвинял… но нет! он не мог быть моим противником — это я теперь вижу… А помнишь, какое у него было благородное выражение в лице, когда он отказался от денег?
Было время, я ей нравился: но, во-первых, я для нее слишком легкомысленный молодой
человек, а ты существо серьезное, ты нравственно и физически опрятная личность, ты… постой, я не кончил, ты добросовестно-умеренный энтузиаст, истый представитель тех жрецов науки, которыми, — нет, не которыми, — коими столь справедливо
гордится класс среднего русского дворянства!
— Это все глупости, Олеся! — возразил я горячо. — Ты через полгода сама себя не узнаешь. Ты не подозреваешь даже, сколько в тебе врожденного ума и наблюдательности. Мы с тобой вместе прочитаем много хороших книжек, познакомимся с добрыми, умными
людьми, мы с тобой весь широкий свет увидим, Олеся… Мы до старости, до самой смерти будем идти рука об руку, вот как теперь идем, и не стыдиться, а
гордиться тобой я буду и благодарить тебя!..
Гурмыжская. Как бы то ни было, я
горжусь этим письмом и очень довольна, что нашла в
людях благодарность. Надо сказать правду, я его очень люблю. Я вас прошу, господа, пожаловать ко мне послезавтра откушать! Вы, вероятно, не откажетесь подписаться под завещанием? Оно будет готово, я думаю; впрочем, во всяком случае, милости просим.
Пепел(садится). Не люблю его… больно он зол да горд. (Передразнивая Клеща.) «Я — рабочий
человек». И — все его ниже будто… Работай, коли нравится… чем же
гордиться тут? Ежели
людей по работе ценить… тогда лошадь лучше всякого
человека… возит и — молчит! Наташа! Твои — дома?
— Боже! — воскликнул этот дурной
человек, прочитав надпись, и щеки его радостно вспыхнули. — Это Артуро и Энрико, мои товарищи! О, я от души поздравляю вас, отец Этторе, вас и себя! Вот у меня и еще двое знаменитых земляков — можно ли не
гордиться этим?
— Вы видите, господа, что он действительно ненормален и опека необходима! Это началось с ним тотчас после смерти отца, которого он страстно любил, спросите слуг — они все знают о его болезни. Они молчали до последнего времени — это добрые
люди, им дорога честь дома, где многие из них живут с детства. Я тоже скрывала несчастие — ведь нельзя
гордиться тем, что брат безумен…